бабочкой. Я подкрадывался и хлопал по тому месту, где она только что опустилась. Но её здесь уже не оказывалось… Наконец-то мне удалось её поймать, когда она села на лист подорожника, от усталости вздрагивая крылышками, то раскрывая, то складывая их снова.

Мне повезло: я оказался выносливее. У меня были две сильные ноги, и я мог долго бегать. А она быстро выдохлась, то и дело садилась. И я — хоп! — накинул на неё сачок, а затем осторожно — не выпустить бы! — сунул руку под марлю и схватил её за крыло. Крепко, чтобы не вырвалась.

Это была бабочка-лимонница — кажется, так её называют: нежно-жёлтая, с тёмными пятнышками на крыльях. Я хотел получше её разглядеть. Но она так билась другим, свободным крылом, что пришлось поскорей запихнуть её в стеклянную банку и закрыть крышкой. Я отряхнул руки: на них оставалась пыльца с её крыльев. Ведь крылья бабочек на самом деле прозрачные, как из хрупкой слюды, и лишь сверху и снизу покрыты множеством цветных чешуек, каждая — тоньше тонкой пылинки: пыльцой. И когда бабочка побывала у меня в руках, то сразу поблёкла, будто цветок, который долго стоял без воды и завял. Одно крыло у неё потускнело (то самое, за которое я схватил её пальцами), другое — оставалось почти новеньким. И всё же она была теперь не такой, как прежде, Но сначала я этого не заметил. У меня была бабочка! Она сидела в банке не шелохнувшись. Захочу — никогда её отсюда не выпущу, захочу — пущу ненадолго по комнате.

Полдня я носился с банкой по дому, ко всем приставал, показывал: «Поглядите, это у меня моя бабочка! Моя собственная! Что, красивая?..»

И всем приходилось глядеть. А бабочка сидела в банке, уцепившись лапками за скользкую стеклянную стенку. Даже когда банку переворачивали или трясли, она оставалась неподвижной. И я уже успел разглядеть, что у неё было шесть лапок. А крыльев на самом деле не два, а четыре: два спереди и два сзади. И два больших выпуклых глаза… И ещё усики, которые почему-то дрожали…

— Бабочка как бабочка. Только крылья у неё разные, — заметил дядя Костя.

— Бедняжка, она задохнётся под крышкой, — пожалела бабочку тётя Галя.

Но ведь без крышки она улетит!.. А что, если задохнётся? Нет, я не хотел, чтобы она задохнулась.

Я поставил банку с бабочкой на подоконник и чуть-чуть приоткрыл — она не пошевельнулась. Открыл совсем — не летит. «Вот глупая! Я тебя отпускаю!» Потрогал её травинкой. Наверно, она мне не верила.

И вдруг я почувствовал, что моя бабочка — вовсе не моя: я хотел, чтобы была красивая, а она вон какая; хочу, чтобы теперь полетела — не летит…

Грело солнце, муха ползала по окну и гудела.

— Очень тебя прошу: ну, лети! — сказал я, чуть не плача. Зачем я ловил её и сажал в эту дурацкую банку?! Может быть, она уже умерла? Если не задохнулась, так с горя…

Но тут, будто глотнув свежего воздуха, бабочка встрепенулась. Крылья её вздрогнули и… она полетела!

Она летела невысоко над землёй, всё ниже припадая на повреждённое крыло. Я мог бы легко её поймать и вернуть в стеклянную банку. Но я даже не подумал об этом. Я хотел одного — чтобы она летала, как прежде, летала и была красивой: «Ну, лети…» Но она, пролетев немного, опустилась на землю…

С тех пор я никогда не хватаю бабочек за крылья. Они этого не выносят. Свой сачок я тогда же забросил — не знаю куда. Он мне больше не нужен. Я просто люблю смотреть, как летают бабочки. Ведь они только тогда красивые, когда летают.

…Я стал читать всё, что мне попадалось про бабочек. И в одной толстой книге прочёл, что бабочки бывают вредными. Сперва я даже не поверил этому. Ведь такие красивые…

Оказывается, бывают… Только не сами бабочки, а их гусеницы, которые поедают плоды — яблоки, груши, сливы, — и капусту, и листья деревьев.

Но ведь все что-нибудь едят: зайцы — морковь и осиновую кору — лыко, коровы — траву и сено, волки — зайцев, а гусеницы — капусту, плоды, листья…

Всё так. Но иногда целые полчища гусениц нападают на сады, огороды, леса и всё на пути пожирают. Падают с яблонь червивые яблоки, пустеют грядки, деревья посреди лета остаются без листьев, раздетыми. И наверно, было бы вовсе плохо и даже страшно, если бы не птицы, которые клюют, поедают этих зловредных гусениц.

Но если бы совсем не было гусениц, то не было бы и бабочек. Птицам жилось бы голодно. И цветам было бы скучно… Так что всё-таки это не только плохо — то, что гусеницы всё же есть. Это ещё и хорошо. Плохо, когда их становится чересчур много…

А бабочки? Разве бабочки едят капусту или груши и яблоки? Нет, они пьют цветочный сок. Чем же они виноваты?..

Если бы только мы умели спрашивать бабочек, то, наверно, спросили бы хоть одну из них, ну, например, вот эту — большого жёлтого махаона с чёрными пятнами: как он появился на свет? Что делал он в детстве, когда был совсем маленьким мотыльком?

И если бы эта бабочка могла говорить на понятном для нас языке, то она ответила бы, что никогда не была маленьким мотыльком, а всегда — большим махаоном, таким, как сейчас.

Это правда: бабочки не растут. Большие бабочки всю жизнь были большими, а маленькие мотыльки всю жизнь остаются маленькими мотыльками. Бабочка не помнит своего детства: ведь она вышла из куколки сразу взрослой бабочкой. А куколка — это не бабочка, а совсем другое. Куколка — это куколка…

Это будто очень маленькая неподвижная кукла, туго спелёнатая, завёрнутая в коричневое одеяльце. Один мальчик нашёл её осенью в лесу и подумал, что это просто гладкий сухой сучок. Интересный сучок!.. А это была куколка. Там, внутри… Что там было внутри, в одеяльце, — этого он не видел, не знал. Но всё-таки спрятал куколку в пустую спичечную коробку. И забыл про неё. Этот мальчик любил собирать разноцветные стёклышки, камушки, жёлуди…

Весной, когда всё кругом просыпается, что-то в коробке зашуршало, зашевелилось. Он открыл её, а оттуда вдруг вылетела… живая бабочка! А на донышке, вместо куколки, осталась одна только шкурка, совсем лёгкая.

Хорошо всё-таки, что мальчик не стал разматывать, снимать с куколки «одеяльце», а то ничего бы не вышло из неё, ничего не получилось…

— Бабочка-бабочка, что ты делала